27 января исполняется 120 лет со дня рождения Ильи Эренбурга

«Убей немца!» – Эренбургу, истовому антифашисту, принадлежит рождение этого жестокого лозунга времен Отечественной. Очевидно, что следовало бы призвать: убей фашиста. Увы, написанное пером не вырубишь топором.

Ему же принадлежит пылкое: «Увидеть Париж и умереть!» – что многие принимали за французскую поговорку.

Он – родоначальник слова «оттепель», каким был определен важный фрагмент хрущевской эпохи: так называлась повесть Эренбурга, прогремевшая среди интеллектуалов в 60-е, – оттуда пошли «шестидесятники».

Яркий по судьбе, он был ярок в языке, легко рождая крылатые слова и выражения.
Девочкой переписывала в тетрадку его стихи. Жаль, тетрадка куда-то затерялась.

* * *

Он вступил в революционное движение четырнадцатилетним. На стороне большевиков. Эмигрировал первый раз семнадцатилетнем. При царе. Освоил Париж. Творил поэзию. Вошел в артистические круги. Вернулся в 17-м, жадный до большевистского новаторства. Дотерпел до 21-го. В ужасе от того, что творили большевики, опять фактически эмигрировал. Освоил Берлин. Выпустил несколько романов и повестей – «Необычайные похождения Хулио Хуренито», «Тринадцать трубок», «Трест Д.Е.» (впоследствии поставленный на сцене Мейерхольдом), «Любовь Жанны Ней»…

В его друзьях и знакомцах были, с одной стороны, художники Шагал, Модильяни, Пикассо, поэты Макс Жакоб и Аполлинер, с другой – Пастернак, Маяковский, Волошин, Хлебников, с третьей – Бухарин, Каменев, Троцкий.

Когда в Испании начнется гражданская война, он умчится туда военкором «Известий». Познакомится с Хемингуэем. В романе «По ком звонит колокол» Хемингуэй обидно опишет его как малозначительного журналиста при представителе Кремля – Михаиле Кольцове.
Он выпросит у Советской власти после Испании переезд во Францию, но в 40-м снова приедет в Россию. Он видит изнанку жизни Запада и изнанку жизни Советов, и нет ему нигде сладкого леденца.

Когда начнется Великая Отечественная война, он отправится на фронт корреспондентом «Красной звезды», останется там до конца сражений и будет вести репортажи с Нюрнбергского процесса. Между прочим, газеты на фронте предписывалось по прочтении использовать на раскурку. За исключением статей Эренбурга.

По всему – по культуре, по дружеским связям, по пристрастиям, – он должен был бы принадлежать Серебряному веку. А он пророс из Серебряного века в век Железный.

* * *

В Советском Союзе ему позволяли больше, чем другим. Или он позволял себе. Но и сотворяли с ним то же, что с другими. Нацистская пропаганда называла его «домашним евреем Сталина». Его посылали на всемирные антифашистские конгрессы, он неустанно представительствовал среди борцов за мир. Но когда в СССР началась борьба с космополитизмом, он стал прицельной мишенью для спецслужб,– вот уж кто был подлинный космополит, то есть человек мира. После войны Сталин раскрутил известное «дело врачей», в ходе компании одним евреям предложили подписать письмо в «Правду» против других евреев –– Эренбург не только не вошел в ряд подписантов, но отправил личное письмо вождю, в котором объяснял, почему этот шаг пойдет во вред стране. Вместе с Василием Гроссманом он составил «Черную книгу» о геноциде еврейского народа на территории СССР. И поставил подпись под письмом в защиту
инакомыслящих писателей Даниэля и Синявского.

Был ли он отважен? И да, и нет. Преодолевая себя, лез в самое пекло. Ластился ли к режиму? И нет, и да. Отдавая себе в том полный отчет. Чужие упреки в его адрес при жизни и после смерти сводились, в сущности, к одному вопросу: а тогда почему же товарищ Сталин его (вас) не убил?

Попробуйте существовать в сталинское время под градом подобных укоров…

* * *

Он везде и всегда чувствовал себя своим, и ему везде и всегда было не по себе. Все ранило его. Нервная его организация выдерживала и не выдерживала ласку и таску.

Повесть «Оттепель», вышедшая в 1954 году, у друзей вызвала восхищение, у противников – вал разносной критики. Публикация главной книги «Люди, годы, жизнь», которую начал печатать журнал «Новый мир» в 1960 году, была приостановлена – он этой книги в полном объеме не увидел. По степени исповедальности в литературе того времени ей не было равных. Он знал, что делал. Из письма к Твардовскому: «После очень длинной жизни мне не хочется говорить того, чего я не думаю, а молчание в некоторых случаях хуже, чем прямая ложь». Хотя и здесь нашлись критики, упрекавшие автора в чрезмерной осторожности. Но это он ввел в культурный обиход имена, прежде бывшие под гласным и негласным запретом: Цветаева, Мандельштам, Таиров, Фальк, Михоэлс, Мейерхольд, Модильяни... Современному человеку трудно себе представить, что до Эренбурга советская культура обходилась без них.

Есть кинокадр, где Илья Григорьевич стоит на балконе, курит, кажется, на улице Горького, под ним шумит праздничная толпа, ветер развевает его знаменитые седые волосы, хочется сказать, что он стоит на ветру истории, и курит, курит, и в непроницаемом лице его такая глубина чувств, что у невольного соглядатая сердце щемит.

…Его хоронили осенним днем 1967 года на Новодевичьем кладбище. Специальные люди подсчитали, что проститься с ним пришли пятнадцать тысяч человек.