Власть боится, поскольку не чувствует себя легитимной

Госдума, несмотря на критику со стороны парламентской оппозиции, накануне приняла в первом чтении законопроект, устанавливающий запрет на работу с детьми для лиц, осужденных или подвергавшихся уголовному преследованию за преступления экстремистской направленности.

Подобный запрет необоснован и нелеп, несмотря на то, что со стороны может показаться чуть ли не естественным. Юридическое оружие власти – запреты тех или иных видов политической деятельности. Если власть легитимна и умна – таких запретов мало. Если нелегитимна и глупа – много. Хотя бы потому, что если власть умна, она вообще действует не через запреты, а через правоприменение, через политическую практику. Если ты не хочешь, чтобы твои идеологические противники преподавали в вузах – не запрещай им преподавать. Расставь на решающих участках тех, кто является твоим искренним союзником – и подбирай кадры из таких же, как они. Если же оказывается, что твои оппоненты более профессиональны, чем твои соратники – ищи других соратников.

Это вытекает из самой природы легитимности: по сути своей она есть согласие на подчинение данной власти, базирующееся на тех или иных достаточно разнообразных основаниях. Соответственно, при высокой степени легитимности враждебная власти политическая деятельность не представляет для нее особой угрозы, ее нет смысла запрещать, поскольку она не находит поддержки у значимых социальных масс. Одновременно сам запрет оказывается неким дополнительным стимулом для такой деятельности. Кроме того, что он придает ей определенный романтический облик, он сам является свидетельством опасений власти, признанием ею своей слабости в глазах общества. Поэтому запрет того или иного вида политической деятельности всегда сталкивается с проблемой меры, с необходимостью уловить ту грань, где запрет действительно необходим и является проявлением силы власти, и где он начинает сам стимулировать запрещенное действие.

Сам по себе экстремизм означает приверженность крайним взглядам и методам. Соответственно, как таковой он юридически вообще неопределим, в отличие, скажем, от того же терроризма. Как только власть делает попытку определить и запретить "крайности", она оставляет огромное поле для толкований, поскольку определение "крайности" относительно субъективно – оно зависит от того, что признается "не крайностью".

Объективно политической "крайностью" можно признать использование запрещенных законом действий и методов ведения политической борьбы либо призыв к таковым. С этой точки зрения, запрет экстремистской деятельности – это всего лишь запрет запрещенной деятельности или призыва к запрещенной деятельности. То есть – пустая тавтология.

Кстати, по современному российскому законодательству, к экстремистской деятельности относится "оправдание террористических актов". Это значит, что под соответствующую статью можно попасть за позитивную оценку народовольцев или Степана Разина. К экстремизму также относится "разжигание социальной розни" – получается, что осудить можно за позитивную оценку не только учения Карла Маркса, но и вполне нереволюционных французских историков Тьери и Гизо.

Кстати, с этой точки зрения безусловными экстремистами являются авторы Декларации независимости США, Кромвель, Вашингтон, американские и французские революционеры. Не говоря уже о Ганди, Манделе и далее по списку.

Но дело не только в этом. Кроме исходной спорности самого "антиэкстремистского" законодательства в его российском исполнении, в соответствии с принимаемыми ограничениями получается, что нельзя к пропаганде среди несовершеннолетних опасности экстремизма и терроризма привлекать тех, кто был в рядах экстремистов, но на своем личном опыте пришел к выводу о порочности такой деятельности.

То есть от противодействия экстремизму отстраняются как раз те, кто на своем примере наиболее убедительно мог бы объяснять, что этим путем идти не нужно. Авторы законопроекта, похоже, даже не понимают, что слова человека, который говорит: "Друзья, я там был, и честно скажу – не ходите туда", значат для того, кто его слушает намного больше, чем слова того, кто скажет: "Явообще-тоничего общего с этим не имею и там не был, но читал, что это плохо". Вообще, привлечение к профилактике преступлений тех, кто порвал с преступным прошлым, всегда было одной из наиболее эффективных практик такой деятельности. И нынешнее законодательство по сути закрывает этот путь.

Есть и еще один важный момент. Вводя запрет на профессии на основании прошлого осуждения, мы делаем наказание бессрочным. Человеку не дается шанса на раскаяние и искупление своей вины. Даже отбыв назначенное наказание он оказывается отлученным от возможности полноценной социализации и реабилитации.

Он даже может вполне искренне расстаться с теми политическими взглядами, которые толкали его к радикальной деятельности, но вернуться в свою профессию уже не сможет. На него навсегда ставится клеймо второсортности. Вообще, если идти подобным путем и объявлять опасным для подрастающего поколения общение с бывшим экстремистом, можно без труда дойти и до лишения его родительских прав, и до запрета иметь и воспитывать детей.

Если предположить, что человек заслужил пожизненное наказание – он должен его отбывать и перед ним по естественным причинам не встает вопрос об ограничение на те или иные виды деятельности. Если он такого наказания не заслужил, то в своих правах он может быть ограничен лишь на тот период времени, на который он изолирован от общества.

Запрет бывшим "экстремистам" работать в образовании противоречит общим правовым принципам, потому что рассматривает некую вину как потенциально неискупаемую. Он спорен и субъективен, потому что то, что при одной власти будет объявляться экстремизмом, при другой может быть признано подвигом. Он противоречит нормам гуманизма, в том числе традиции ведущих мировых религий, признающих право человека на искупление, равно как и нормам светской этики, предполагающей тоже самое.

Одновременно он контрпродуктивен и оказывается фактором, лишь повышающим потенциальную угрозу терроризма. Ведь он ставит некогда сужденного человека в ущемленное положение, из которого он уже не может выйти, и подталкивает его к мести обществу за свое ущемление.

Наконец, он просто недальновиден, потому что не учитывает ситуации, когда человек в двадцать лет может быть осужден за тот же экстремизм, рожденный юношеским максимализмом, и скажем, в двадцать восемь – награжден за подвиг во имя Родины.

И самое главное – подобный запрет в конечном счете рожден, с одной стороны, страхом власти, сомневающейся в своей легитимности, а с другой – ее неуверенностью в том, что считать в обществе для себя опасным, а что нет.

Поэтому она "на всякий случай" пытается запугать собственных граждан, но в результате ставит наиболее активных из них в такое положение, когда им, для того, чтобы освободится от наложенного ею ограничения в правах, остается только один путь – свержение этой власти.